Материалы к занятиям с пациентами в Терапии творческим самовыражением (ТТС) «Синтонный и психастенический портрет», «Аутистический и демонстративно-ювенильный портрет», «Эпитимный портрет».
главная страница Приглашаем на встречу Печатные работы, статьи, посвященные ТТС Ваши отзывы
Е. А. Добролюбова, медицинский психолог ПКБ №12 г. Москвы, В. В. Кошелев, психиатр-психотерапевт, заместитель главного врача по клинико-экспертной работе ПКБ №12 г. Москвы.

Медицинский психолог и психиатр-психотерапевт делятся многолетним опытом работы по методу Терапия творческим самовыражением (ТТС) в 12-й Московской психиатрической больнице.
ТТС – это клиническая терапия духовной культурой, отечественный естественнонаучный метод, созданный М. Е. Бурно и разрабатываемый им и его последователями в России и за рубежом около 40 лет. ТТС опирается на клиническую картину болезни, на природную основу души, прежде всего – на характер пациента. Авторы предлагают материалы для групповых занятий в ТТС, посвященных изучению характеров людей.
Ключевые слова: клиническая психотерапия, Терапия творческим самовыражением в психиатрии, характеры людей.

Терапия творческим самовыражением (ТТС) – это отечественный клинический психотерапевтический метод, созданный М. Е. Бурно и разрабатываемый им и его последователями в медицине (не только в психиатрии) и во многих гуманитарных областях в России и за рубежом около 40 лет. Клинический – то есть естественнонаучный, опирающийся на клиническую картину болезни, на природную основу души, не стремящийся переделать природу, а помогающий ей.
ТТС помогает пациентам (прежде всего дефензивным – то есть робким, застенчивым, нерешительным, стеснительным, тревожным, сомневающимся, склонным испытывать чувство вины) и здоровым людям с дефензивными трудностями стать самими собой, найти свое (творческое) место в жизни в соответствии с их природными особенностями. Творческий стиль жизни, частое в нем творческое вдохновение (а оно и есть ощущение себя самим собой) позволяют войти в «экзистенциальную ремиссию», почувствовать себя «духовно здоровыми» многим даже тяжелым душевнобольным. Все дефензивы имеют – больший или меньший – творческий потенциал. Творчество – это единственное дело, в котором можно быть собой вполне.

Чтобы стать собой, нужно прежде всего узнать, понять, прочувствовать основу своей неповторимости – свой тип характера, особенности своей душевной патологии. Поэтому важнейшим звеном ТТС является изучение характеров людей. Речь идет о классической характерологии, которая создавалась многими учеными школы, ведущей начало от Гиппократа. Рамки нашей статьи не позволяют дать полноценное описание каждого характера, так как невозможно свести его к формуле, а необходимая для верного представления полнокровная картина, требующая примеров из жизни, займет слишком много места; лучше почитать первоисточники, это прежде всего: Суханов С. А. [13], Кречмер Э. [14], Ганнушкин П. Б. [15], Леонгард К. [16], Личко А. Е. [17], Бурно М. Е. [3].

Мы предлагаем материалы к нескольким групповым занятиям, посвященным характерологии, - занятиям из цикла «Как я написал бы человека (написал бы кистью или пером)».

Методические разработки занятий в ТТС «разбросаны» по нескольким изданиям. Больше всего их в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением» (М., 2003), в брошюре «Применение метода терапии творческим самовыражением в работе психолога» (Новокузнецк, 2006) и в 8-м номере журнала «Психотерапия» за 2005 год. Понятно, что каждый психотерапевт, работающий в ТТС, предлагает «свои» (отражающие его характер, его индивидуальность) темы и материалы к ним. И все же есть проверенная методическая «корзина», она опубликована в «Программе курса подготовки психотерапевтов к работе по методу “Терапия творческим самовыражением” в рамках Образовательной программы ППЛ для получения Европейского Сертификата Психотерапевта» и предлагает – в качестве обязательных – 108 тем. На сегодня психотерапевты, психологи, педагоги, другие гуманитарии, работающие в ТТС, имеют лишь более 30 опубликованных «конспектов» занятий. Вот некоторые из них (см. также «Литературу» в конце статьи):
Баянова Е. В. «Поиск одухотворенности в повседневном» [10];
Гилева Т. А. «Характер Сергея Есенина и характер Ярослава Гашека» [2]; «Жизнь и творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина» [8];
Канарш Г. Ю. Особенности поиска смысла в мире полифониста и аутиста» [10];
Манюкова Е. С. «Никалоюс Константинас Чюрленис. Полифонический характер» [2];
Павлова Е. А. «Марс и Венера» [2];
Протасова Л. Д. «Крапива и Яснотка», «Изучение характеров на примере Клубники и Земляники», «Нарцисс и Кипарис», «Зарисовка о людях и собаках», «Шишкин и Куинджи», «Знакомство с особенностями печального синтонно-реалистического характера Федора Васильева через проживание его картин и моментов его биографии» [2];
Протасова Л. Д., Гилева Т. А. «Цветок по имени Незабудка» [8], «“Цветочная поляна”, мастерская для детей и подростков» [10];
Руднев В. П. «Апология истерического характера» [2];
Селиванова Л. А. «Хокку» [10], «Кола Брюньон (“Жив Курилка”. Ромен Роллан)», «Египет, Рим, Греция (Мироощущение), «Ван Гог» [8];
Сосновская К. Ю. «Понятие полифонии, Мир переживаний шизофреника», «Мое восприятие инакости других сообразно моему характеру», «Одиночество», «Камни» [2];
Холопенко Н. А. «Антуан де Сент-Экзюпери» [10];
Шихова Т. Ю. «Смешное в творчестве писателей с разными характерами» [2] , «Нико Пиросмани. Жизнь и творчество», «Одиночество. В. Брюсов», «Жизнь и творчество Игоря Северянина», «Жизнь и творчество Николая Петровича Крымова» [8].
Конечно, каждое занятие – это творческое произведение психотерапевта, поэтому содержит взгляд своего автора. Но, во-первых, как всякое настоящее творчество, оно имеет самостоятельную ценность (индивидуальность всегда способствует становлению, развитию другой индивидуальности), во-вторых, весьма ценен материал, кропотливо собранный из разных, порой редких, источников профессиональной душой, живущей в ТТС, и бывает жалко, когда его судьба – звучание на одном-единственном вечере в группе. Думается, Терапии творческим самовыражением стоит собирать папку-книгу таких методических разработок, и верится, что она станет продолжающимся изданием.

Итак, «Синтонный и психастенический портрет».
Когда мы смотрим синтонную картину, мы говорим, что она жизненна, в ней есть даже воздух (уже у Джорджоне и Рафаэля ). Она – живая жизнь, течение жизни, дыхание жизни, пульсация Материи. (Само дыхание означает жизнь, а жизнь – это прежде всего движение.) Про картины других реалистов не хочется сказать, что там сама жизнь, не хочется написать по ним рассказ. Потому что в них нет течения, дыхания, жизни эмоций, их палитры, их круговорота, быстрого эмоционального следования за событиями – всего того, что составляет естественность. (Смотрим с пациентами - для сравнения – слайды-репродукции, например: М. Сарьян . «Натюрморт» (1913); В. Суриков . «Портрет дочери Оли с куклой»; К. Брюллов. «Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя»). Естественность – это похожесть на естество, природу, а она заряжена диалектикой состояний. Синтонный человек из всех реалистов самый эмоционально-восприимчивый. От чего зависит эта откликаемость? От силы чувств, богатства их оттенков и подвижности переживаний (источник движения – единство и борьба противоположностей). Душа синтонного человека – цветная кинопленка с большой светочувствительностью – в сравнении с черно-белой фото. Это богатая гамма чувств, палитра эмоций, быстро сменяющих друг друга. Синтоник – «живой человек», а живой значит прежде всего подвижный, и физически, и душевно. Синтонный автор то одним, то другим чувством «ощупывает», высвечивает предмет, оттого он получается объемным, «полнокровным».
Думается, определения «в один тон с реальностью», «как на самом деле» - неточные, потому что для другого характера, например для напряженно-авторитарного, реальность «на самом деле» - другая. У синтоника она просто многомерная, несущая в себе богатый, разнообразный эмоциональный заряд.
Кроме того, на синтонных полотнах – наибольшее разнообразие жизни, потому что синтонный реалист идет к ней не с двумя-тремя чувствами, а с подвижной эмоциональной палитрой, со своим подвижным эмоциональным разнообразием.
При общении с синтонной картиной у нас возникает впечатление присутствия в ней, потому что автор ухватывает, воспринимает действительность непосредственно, а не в соответствии с аутистической концепцией, не с помощью реалистического психастенического анализа сквозь деперсонализационность, не фантазируя по-детски, не прямолинейно-дисфорически вынимая из всего многообразия мира только то, что имеет прагматическое значение, и т.д.
Когда мы смотрим картины напряженно-авторитарных реалистов, у нас может возникнуть впечатление стоп-кадра, но не присутствия при происходящей жизни (только при остановленной). А при общении с синтонной работой возникает иллюзия движения в ней (и нашего присутствия при этом). Потому что она наполнена, напитана разнообразными чувствами, переливается ими, несет в себе слои переживаний, настроений. Вот мы посмотрели на одну деталь (даже самую малую), и она заразила нас одним чувством; перевели взгляд на другую – в ней содержится иное чувство (смотрим, например: И. Репин. «Проводы новобранца»). Детали картин других характеров окрашены, в сущности, в один эмоциональный цвет. Персонажи «Боярыни Морозовой»
В. Сурикова, например, отличаются друг от друга, в эмоциональном плане, лишь разновидностями, оттенками дисфории; аутистическое светится спокойным-завершенным восторгом перед божественным (напоминаем пациентам, например, картину В. Борисова-Мусатова «Изумрудное ожерелье); у тревожно-сомневающихся – деперсонализационно-сомневающаяся приблизительность, бережно-вопросительное уважающее прикосновение (например: А. Сислей. «Урок»), и т.д.
По самому статичному синтонному полотну можно написать целый рассказ, и он будет – о чувствах (слайд: В. Перов. «Савояр»). В Терапии творческим самовыражением говорим о том, что в синтонную картину «можно войти». Но вот в картины О. Ренуара, по-моему, трудно шагнуть, так сказать, физически, а эмоционально там оказаться – можно вполне (например: «Зонтики»).
Человек, живущий прежде всего чувствами, эмоциями, их круговоротом (а не размышлениями), оказывается в сильной зависимости от материального мира. Но все же синтоник зависит от него меньше, чем ювенил – человек ощущений. Потому что синтонный реалист живет именно чувствами, нуждается в их круговороте в своей душе, поэтому и тянется не столько к ощущенческим радостям, сколько к душевному, духовному общению.
Синтонный человек, как все естественное, живое, настроен на обще–житие, на мирное соседство, и (поэтому) самое большое место в его душе-палитре занимает любовь-радость. Синтонная любовь – естественная-природная, изначальная, непосредственная, то есть ничем не обусловленная – ни аутистическим идеалом, ни психастеническим размышлением, ни зрительскими аплодисментами (как у ювенилов), ни чувством хозяина (как у эпитимов) и т.д. Она тоже палитра-диалектика. Поэтому теплая. Тепло – переход между жарой и холодом. Синтоник весь состоит из эмоциональных переходов.
Синтонного реалиста вообще хочется назвать «Человек Любящий». Сочувствие - тоже «абсолютное», без особых условий и размышлений – одна из граней его любви.
И рисует он прежде всего своей теплой любовью. Поэтому в его картинах часто (но не всегда) – «теплый свет» (определение М. Е. Бурно). Поэтому в них так хочется войти… Ведь сама Жизнь для синтонного, по большому счету, - Праздник (например: В. Серов. «У окна. Портрет О. Ф. Трубниковой»; К. Коровин. «Портрет Ф. И. Шаляпина»; О. Ренуар. «Танец в Буживале»).
Произведение, в котором звучит любовь, не производит трагического впечатления – даже тогда, когда рассказывает о трагедии (например: В. Перов. «Тройка»; И. Репин. «Бурлаки на Волге»). Не может быть страшным то, что любишь. Трагизм – это всегда размышление, а синтоник рисует прежде всего чувства. Его персонажи с самими собой обычно в ладу – и в радости, и в печали, в любви и в гневе. В отличие, скажем, от персонажей астеника И. Крамского – с их внутренними конфликтами (напоминаем пациентам, например: «Неутешное горе», «Неизвестная», «Лунная ночь»). Люди на синтонных картинах всегда красивы, не приукрашены, а именно красивы – потому что светятся любовью автора.
Чем больше у художника любви, тем больше «теплого света» в его работах. У дефензивных, глубоких, тонких, сложных, грустных синтоников он есть практически всегда (например: Рембрандт, В. Тропинин, В. Поленов, В. Серов, О. Ренуар). У веселых, ювенильных, авторитарных его гораздо меньше (например: И. Репин, Рубенс, В. Перов, З.Серебрякова). (Интересно сравнить на занятии «Портрет старушки» Рембрандта, «Старушку в чепце. Бретань» Серебряковой, «Голову старика» Рубенса; прочувствовать, продумать «Запорожцев» Репина и «Охотников на привале» Перова.)
Спрашиваем пациентов, созвучно ли им синтонное восприятие мира, близок ли синтонный портрет. Для более точного ответа на этот вопрос даем домашнее задание – нарисовать человека по-своему. Если появляются категорические возражения со ссылками на неумение, читаем на занятии страницы, например, из «Литературно-житейских воспоминаний» И. Тургенева и просим написать портрет словами. Хороший заряд для создания литературного портрета обычно дает начало очерка «Гоголь»:
«Меня свел к Гоголю покойный Михаил Семенович Щепкин. Помню день нашего посещения: 20-го октября 1851 года (пишет Тургенев через 18 лет. – Е. Д., В. В.). Гоголь жил тогда в Москве, на Никитской, в доме Талызина, у графа Толстого. Мы приехали в час пополудни; он немедленно нас принял. Комната его находилась возле сеней направо. Мы вошли в нее – и я увидел Гоголя, стоявшего перед конторкой с пером в руке. Он был одет в темное пальто, зеленый бархатный жилет и коричневые панталоны. За неделю до того дня я его видел в театре, на представлении «Ревизора»; он сидел в ложе бельэтажа, около самой двери – и, вытянув голову, с нервическим беспокойством поглядывал на сцену, через плечи двух дюжих дам, служивших ему защитой от любопытства публики. Мне указал на него сидевший рядом со мною Ф. Я быстро обернулся, чтобы посмотреть на него; он, вероятно, заметил это движение и немного отодвинулся назад, в угол. Меня поразила перемена, происшедшая в нем с 41 года. Я раза два встретил его тогда у Авдотьи Петровны Е – ной. В то время он смотрел приземистым и плотным малороссом; теперь он казался худым и испитым человеком, которого уже успела на порядках измыкать жизнь. Какая-то затаенная боль и тревога, какое-то грустное беспокойство примешивались к постоянно проницательному выражению его лица».

Синтонные особенности обретают еще большую проявленность в сравнении с психастеническими (тревожно-сомневающимися реалистическими) (как и психастенические – рядом с синтонными).
Смотрим в парах с синтонными работами репродукции картин: К. Моне. «Поле маков», «Завтрак» (1868) (пара – «За обедом» З. Серебряковой), «Читающая»; А. Сислей. «Урок»; К. Писсаро. «Сидящая крестьянка (Девочка с прутом)», «Сельская горничная», «Молодая девушка, штопающая чулки».

Тревожно-сомневающаяся реальность приблизительна, лишь слегка намечена реалистическим анализом, смётана из деталей, пробившихся в психастеническую душу через деперсонализационность, окутана тревожными, приглушенными, зыбкими чувствами. Видим неуверенное, но (поэтому) бережное, осторожное (с боязнью ошибиться), нежное, уважительное прикосновение к жизни, с готовностью рассмотреть, понять, прочувствовать, принять или по достоинству оценить все новые и новые подробности, извиниться за неточность.
Примером литературного психастенического портрета (т.е. портрета, созданного тревожно-сомневающейся душой) могут быть воспоминания К. Станиславского о Чехове. Вот начало:
«Где и когда я познакомился с Антоном Павловичем Чеховым – не помню. Вероятно, это случилось в 18.. .
В первый период нашего знакомства, то есть до возникновения Художественного театра, мы изредка встречались с ним на официальных обедах, юбилеях, в театрах.
Эти встречи не оставили в моей памяти никакого следа, за исключением трех моментов.
Помню встречу в книжном магазине А. С. Суворина в Москве.
Сам хозяин, в то время издатель Чехова, стоял среди комнаты и с жаром порицал кого-то. Незнакомый господин, в черном цилиндре и сером макинтоше, в очень почтительной позе стоял рядом, держа только что купленную пачку книг, а А. П., опершись о прилавок, просматривал переплеты лежавших подле него книг и изредка прерывал речь А. С. Суворина короткими фразами, которые принимались взрывом хохота.
Очень смешон был господин в макинтоше. От прилива смеха и восторга он бросал пачку книг на прилавок и спокойно брал ее опять, когда становился серьезным.
Антон Павлович обратился и ко мне с какой-то приветливой шуткой, но я не ценил тогда его юмора.
Мне трудно покаяться в том, что Антон Павлович был мне в то время мало симпатичен.
Он мне казался гордым, надменным и не без хитрости. Потому ли, что его манера запрокидывать голову назад придавала ему такой вид, - но она происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне. Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно поправлять пенсне делали его в моих глазах надменным и неискренним, но на самом же деле все это происходило от милой застенчивости, которой я в то время уловить не мог. (…)» (Чехов в воспоминаниях современников. – М., 1954. С. 348-349).


Занятие «Аутистический и демонстративно-ювенильный портрет»
Замкнуто-углубленный рисует не человека, а его идею, то есть свое теоретическое восприятие этого человека.
Некоторые аутисты говорят, что им, чтобы изобразить душу, рисовать тело вовсе не нужно. Реалистоподобные же тело оставляют – для упаковки, одежды, вещественного воплощения своей концепции. Но материальный мир на их полотнах все же абстракция материи, а не она сама. Потому что они лишают ее стихийности, непредсказуемости, диалектики, способности саморазвиваться. Она оказывается логически построенной, исправленной, скроенной и подогнанной под Идею и выглядит искусственно, потому что создана автором, а не взята из жизни (смотрим с пациентами, например: С. Щедрин. «Веранда, обвитая виноградом»; М. Нестеров. «Наташа Нестерова на садовой скамейке»; А. Венецианов. «Спящий пастушок»;
С. Жуковский. «Терраса в поместье»).
Аутист не берет в свои полотна самое главное для реалиста – неповторимое-индивидуальное, оставляет лишь выведенное собственной логикой закономерное. И таким образом лишает свои произведения живого психологизма. (В изобразительном искусстве вообще – чем меньше психологизма, тем больше картина похожа на аутистическую. Полотна З. Серебряковой, например.)
Реалисту трудно представить идеалистическое изображение, даже реалистоподобное, стоп-кадром (у зрителей-аутистов это часто легко получается). – В нем не может возникнуть движение, потому что формула не содержит в себе источника, причины всякого движения, развития – противоречий. Поэтому по такой картине невозможно написать рассказ.
В ней не только не заложено материального движения, но нет и диалектики чувств. Есть эмоциональный покой искусственного физического равновесия, упорядоченности, завершенности. (Покой есть признак отсутствия движения, а где нет движения, там нет и самой жизни.) Поэтому в общении с аутистической картиной часто создается впечатление легкости, радости, благополучия бытия. В концепции, теории нет земного драматизма (он в большой степени связан с непредсказуемостью реальной жизни). А сами замкнуто-углубленные часто говорят, что им не хочется рисовать трагичное, потому что оно «не красиво».
Когда общаемся с аутистической картиной, нам не думается о ее деталях, о судьбе персонажей, об истории изображенных предметов и т. п., нам хочется думать только о ней в целом, потому что, даже если автор – реалистоподобный, его полотно в целом все равно символ, «икона» (а детали «иконы», формулы не имеют самостоятельной ценности).
И в жизни у идеалиста нет непосредственного, не опосредованного концепцией общения с реальностью, с ее неожиданными подробностями; он видит только то, чего просит его Гармония.
Аутист не интересуется (всерьез) движением жизни в человеке. Он редко задает уточняющие вопросы, а все неясное сразу достраивает сугубо логически (теоретически). Потому что разговаривает не со стихией, а со схемой. Такие беседы обычно быстро превращаются в монолог. Трудно представить себе женщину, которую М. Сарьян поместил в свой «Натюрморт» (1913), живой собеседницей автора…
Примером литературных аутистических портретов на этом занятии могут служить воспоминания М. В. Нестерова «Давние дни». Иногда читаем пациентам воспоминания Б. Зайцева. Вот некоторые места первых страниц его очерка о К. Бальмонте:
«1902 год. В Москве только что основался «Литературный кружок» - клуб писателей, поэтов, журналистов. (…)
В то время во главе Кружка находился доктор Баженов, известный в Москве врач, эстет, отчасти сноб, любитель литературы. (…)
Первая встреча с Бальмонтом именно в этом Кружке. Он читал об Уайльде. Слегка рыжеватый, с живыми быстрыми глазами, высоко поднятой головой, высокие прямые воротнички (de l’époque), бородка клинышком, вид боевой. (Портрет Серова отлично его передает.) Нечто задорное, готовое всегда вскипеть, ответить резкостью или восторженно. Если с птицами сравнивать, то это великолепный шантеклер, приветствующий день, свет, жизнь («Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце…»).
Читал он об Уайльде живо, даже страстно, несколько вызывающе: над высокими воротничками высокомерно возносил голову; попробуй противоречить мне!
В зале было два слоя: молодые и старые («обыватели», как мы их называли). Молодые сочувствовали, зубные врачи, пожилые дамы и учителя гимназий не одобряли. Но ничего бурного не произошло. «Мы», литературная богема того времени, аплодировали, противники шипели. Молодая дама с лицом лисички, стройная и высокая, с красавицей своей подругой яростно одобряли, я, конечно, тоже. Юноша с коком на лбу, спускавшимся до бровей, вскочил на эстраду и крикнул оттуда нечто за Уайльда. Бальмонт вскипал, противникам возражал надменно, остро, метко, друзьям приветливо кланялся. Тут мы и познакомились. И оказалось, что по Москве почти соседи: мы с женой жили в Спасо-Песковском вблизи Арбата, Бальмонт – в Толстовском переулке, под прямым углом к нашему Спасо-Песковскому. Совсем близко.
Это было время начинавшейся славы Бальмонта. Первые его книжки стихов «В безбрежности», «Тишина», «Под северным небом» были еще меланхолической «пробой пера». Но «Будем как солнце», «Только любовь» - Бальмонт в цвете силы. Жил он тогда еще вместе с женою своей, Екатериной Алексеевной, женщиной изящной, прохладной и благородной, высоко культурной и не без властности. Их квартира в четвертом этаже дома в Толстовском была делом рук Екатерины Алексеевны, как и образ жизни их тоже во многом ею направлялся. Бальмонт при всей разбросанности своей, бурности и склонности к эксцессам находился еще в верных, любящих и здоровых руках и дома вел жизнь даже просто трудовую: кроме собственных стихов много переводил – Шелли, Эдгара По. По утрам упорно сидел за письменным столом. Вечерами иногда сбегал и пропадал где-то с литературными своими друзьями из «Весов» (модернистский журнал тогдашний в Москве). Издатель его С. А. Поляков, переводчик Гамсуна, был богатый человек, мог хорошо угощать в «Метрополе» и других местах. (На бальмонтовском языке он назывался «нежный, как мимоза, Поляков».)
После «нежного, как мимоза» Полякова Бальмонт возвращался домой не без нагрузки, случалось и на заре. Но был еще сравнительно молод, по натуре очень здоров, крепок. И в своем Толстовском усердно засаживался за стихи, за Шелли.
В это время бывал уже у нас запросто. Ему нравилась, видимо, шумная и веселая молодежь, толпившаяся вокруг жены моей, нравилось, конечно, и то, что его особенно ценила женская половина (после «Будем как солнце» появился целый разряд барышень и юных дам «бальмонтисток» - разные Зиночки, Любы, Катеньки беспрестанно толклись у нас, восхищались Бальмонтом. Он, конечно, распускал паруса и блаженно плыл по ветру).
Из некоторых окон его квартиры видны были окна нашей, выходившие во двор.
Однажды, изогнув голову по-бальмонтовски, несколько ввысь и вбок, Бальмонт сказал жене моей:
- Вера, хотите, поэт придет к Вам, минуя скучные земные тропы, прямо от себя, в комнату Бориса, по воздуху?
Он уже однажды, еще до Екатерины Алексеевны, попробовал такие «воздушные пути»: «вышел», после какой-то сердечной ссоры, прямо из окна. Как не раскроил себе череп, неведомо, но ногу повредил серьезно и потом всю жизнь ходил, несколько припадая на нее. Но и это тотчас обратил в поэзию:
И семь воздушных ступеней
Моих надежд не оправдали.
Слава Богу, в Толстовском не осуществил намерения. Продолжал заходить к нам скучными земными тропами, по тротуару своего переулка сворачивал в наш Спасо-Песковский, мимо церкви. (…) (Воспоминания о серебряном веке. – М.: Республика, 1993. С. 65-67).

Новички в группе ТТС иногда принимают за аутистов демонстративных ювенилов (и наоборот). Это можно понять: ведь то, что они (ювенилы) изображают, тоже, строго говоря, не существует – ювенильная фантазия очищена от всего неприятного для ее автора и расцвечена желаемым. Ювенильные сказки практически все детски безмятежно-радостны. (Даже «Последний день Помпеи» К. Брюллова ассоциируется с торжеством.) В детской душе грусть редко бывает, а если и случается, то недолго.
В ювенильных картинах царят ощущения, в своем первозданном виде – не сложившиеся в обобщения, не перешедшие в стойкие эмоции, в глубокие переживания. Это детски-категоричное восприятие мира, без оттенков и полутонов, без диалектики. Его хочется назвать скорее материалистическим, нежели реалистическим: слишком далека от жизни эта искрящаяся метафорами и эпитетами освежающая и одновременно убаюкивающая фантазия, слишком опосредовано это искусство аплодисментами.
Сходство и разницу аутистического и истерического хорошо видно в сравнении картин, например, С. Щедрина («Веранда, обвитая виноградом», «На веранде») и
К. Брюллова («Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя», «Итальянский полдень»).
Для представления о литературном демонстративно-ювенильном портрете читаем пациентам, например, отрывки из «Воспоминаний» И. Бунина. Вот характерные отрывки из очерка «Волошин»:
«Помню наши первые встречи, в Москве. Он уже был тогда заметным сотрудником «Весов», «Золотого руна». Уже и тогда очень тщательно «сделана» была его наружность, манера держаться, разговаривать, читать. Он был невысок ростом, очень плотен, с широкими и прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой, темно-рус, кудряв и бородат: из всего этого он, невзирая на пенсне, ловко сделал нечто довольно живописное на манер русского мужика и античного грека, что-то бычье и вместе с тем круторого-баранье. Пожив в Париже, среди мансардных поэтов и художников, он носил широкополую черную шляпу, бархатную куртку и накидку, усвоил себе в обращении с людьми старинную французскую оживленность, общительность, любезность, какую-то смешную грациозность, вообще что-то изысканное, жеманное и «очаровательное», хотя задатки всего этого действительно были присущи его натуре. Как почти все его современники-стихотворцы, стихи свои он читал всегда с величайшей охотой, всюду где угодно и в любом количестве, при малейшем желании окружающих. Начиная читать, тотчас поднимал свои толстые плечи, свою и без того высоко поднятую грудную клетку, на которой обозначались под блузой почти женские груди, делал лицо олимпийца, громовержца и начинал мощно и томно завывать. Кончив, сразу сбрасывал с себя эту грозную и важную маску: тотчас же опять очаровательная и вкрадчивая улыбка, мягко, салонно переливающийся голос, какая-то радостная готовность ковром лечь под ноги собеседнику – и осторожное, но неутомимое сладострастие аппетита, если дело было в гостях, за чаем или ужином… (…)
Зимой девятнадцатого года он приехал в Одессу из Крыма, по приглашению своих друзей Цетлиных, у которых и остановился. По приезде тотчас же проявил свою обычную деятельность, - выступал с чтением своих стихов в Литературно-художестенном кружке, затем в одном частном клубе, где все проживавшие тогда в Одессе столичные писатели читали за некоторую плату свои произведения среди пивших и евших в зале перед ними «недорезанных буржуев»… Читал он тут много новых стихов о всяких страшных делах и людях как древней России, так и современной, большевицкой. Я даже дивился на него – так далеко шагнул он вперед и в писании сихов, и в чтении их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием; какое, что называется, «великолепное», самоупоенное и, по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение! – и, как всегда, все спрашивал себя: на кого же в конце концов похож он? Вид как будто грозный, пенсне строго блестит, в теле все как будто поднято, надуто, концы густых волос, разделенных на прямой пробор, завиваются кольцами, борода чудесно круглится, маленький ротик открывается так изысканно, а гремит и завывает так гулко и мощно… Кряжистый мужик русских крепостных времен? Приап? Кашалот? – Потом мы встретились на вечере у Цетлиных, и опять это был «милейший и добрейший Максимилиан Александрович». Присмотревшись к нему, увидал, что наружность его с годами уже несколько огрубела, отяжелела, но движения по-прежнему легки, живы; когда перебегает через комнату, то перебегает каким-то быстрым и мелким аллюром, говорит с величайшей охотой и много, весь так и сияет общительностью, благорасположением ко всему и ко всем, удовольствием от всех и от всего – не только от того, что окружает его в этой светлой, теплой и людной столовой, но даже как бы ото всего того огромного и страшного, что совершается в мире вообще и в темной, жуткой Одессе в частности, уже близкой к приходу большевиков. Одет при этом очень бедно – так уже истерта его коричневая бархатная блуза, так блестят черные штаны и разбиты башмаки… Нужду он терпел в ту пору очень большую» (Бунин И. А. Окаянные дни. – М.: Эксмо, 2004. С. 589-592).

Об эпитимном портрете можно поговорить – для более отчетливого звучания характеров – на этом же занятии, но можно посвятить напряженно-авторитарному реалисту и отдельный вечер.



Занятие «Эпитимный портрет»

В напряженно-авторитарную картину - при всей ее реалистичности – невозможно войти, потому что в ней нет жизни, то есть нет – прежде всего - эмоционального богатства-разнообразия, оттенков, диалектики чувств. Она – правдивая, добросовестная, подробная, солидная документальная фиксация прагматических составляющих даже не бытия, а быта. Сделанная с властным чувством хозяина, способного уважать прежде всего более сильного. Вот портрет дочери В. Сурикова Ольги. Девочка стоит перед отцом, как по стойке «Смирно!».
Эпитимные персонажи душой похожи на своих авторов, будто близкие родственники. В напряженно-авторитарных портретах почти нет психологии. Внимание к внутреннему миру человека нужно для того, чтобы уважать его особенности; для властвования это не требуется и даже вредно. Приметы эпохи, этнографические, вообще научные подробности у напряженно-авторитарных реалистов получаются лучше, чем приметы конкретных людей.
Эпитимный художник вряд ли согласится с точкой зрения, что самым красивым во внешности человека должно быть выражение лица.
Вспоминаются слова И. Крамского об эпитимном И. Шишкине: « (…) все мы знаем, что от Шишкина требовать нельзя поэзии и того захватывающего душу настроения, которое озаряет пути для художников и производит сенсацию в публике (…) » (Крамской И. Н. Письма: В 2-х т. Т. 2. – М., 1937. С. 6).
Смотрим на занятии, например, репродукции картин: В. Верещагин. «“С оружием в руках –«расстрелять!”», «Всадник-воин в Джайпуре»; В. Суриков. «Утро стрелецкой казни», «Портрет дочери Оли с куклой»; И. Шишкин. «Пасека в лесу».
Напряженно-авторитарно-реалистический литературный портрет – из книги
В. Розанова «Опавшие листья»:
«Меня потряс один рассказ Репина (на ходу), который он мне передал если не из вторых рук, то из третьих рук. Положим, из вторых (т. е. он услышал его от человека, знавшего Гоголя и даже подвергшегося «быть гостем» у него), и тогда он, буквально почти, передал следующее:
“Из нас, молодежи, ничего еще не сделавшей и ничем себя не заявившей, Гоголь был в Риме не только всех старше по годам, но и всех, так сказать, почтеннее по великой славе, окружавшей его имя. Поэтому мы маленькой колонийкой и маленьким товариществом собирались у него однажды в неделю (положим - в праздник). Но собрания эти, дар почтительности с нашей стороны, были чрезвычайно тяжелы. Гоголь принимал нас чрезвычайно величественно и снисходительно, разливал чай и приказывал подать какую-нибудь закуску. Но ничего в горло не шло вследствие ледяного, чопорного, подавляющего его отношения ко всем. Происходила какая-то надутая, неприятная церемония чаепития точно мелких людей у высокопоставленного начальника, причем, однако, отношение его, чванливое и молчаливое, было таково, что все мы в следующую (положим, «среду») чувствовали себя обязанными опять придти, опять выпить этот жидкий и холодный чай и опять, поклонившись этому светилу ума и слова, - удалиться”.
Буквальных слов Репина не помню, - смысл этот. Когда Репин говорил (на ходу, на даче, - было ветрено) и все теснее прижимал к телу свой легкий бурнус, то я точно застыл в страхе, потому что почувствовал, точно передо мной вырастает из земли главная тайна Гоголя. Он был весь именно формальный, чопорный, торжественный, как «архиерей» мертвечины, служивший точно «службу» с дикириями и трикириями: и так и этак кланявшийся и произносивший такие и этакие «словечки» своего великого, но по содержанию пустого и бессмысленного мастерства. Я не решусь удержаться выговорить последнее слово: идиот. Он был так же неколебим и устойчив, так же не «сворачиваем в сторону», как лишенный внутри себя всякого разума и всякого смысла человек. «Пишу» и «sic». Великолепно. Но какая же мысль? Идиот таращит глаза. Не понимает. «Словечки» великолепны. «Словечки» как ни у кого. И он хорошо видит, что «как ни у кого», и восхищен бессмысленным восхищением и горд тоже бессмысленной гордостью.
- Фу, дьявол! – сгинь!..
Но манекен моргает глазами. Холодными, стеклянными глазами. Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, - между прочим, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, - и он дает «последний чекан» слову и разносит последний стакан противного холодного чая своим «почитателям», которые в его глупой, пошлой голове представляются какими-то столоначальниками, обязанными чуть ли не воспеть «канту» директору департамента… то бишь, творцу «Мертвых душ».
- Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол!! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… в которой вообще нет ничего!
Ничего!!!
Нигилизм!
- Сгинь, нечистый!
Старческим лицом он смеется из гроба:
- Да меня и нет, не было! Я только показался…
- Оборотень проклятый! Сгинь же ты, сгинь! сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться от тебя?
«Верю», - подсказывает сердце. – В ком затеплилось зернышко «веры» - веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, - для того Гоголя воистину не было.
Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило в нашу землю» (В. В. Розанов. О себе и жизни своей. – М.: Московский рабочий, 1990. С. 209-211.

Характеры художников и писателей (авторов «портретов»), упоминаемых в статье

Синтонный реалист: Джорджоне, К. Коровин, В. Перов, В. Поленов, Рафаэль, Рембрандт, Ренуар, И. Репин, Рубенс, З. Серебрякова, В. Серов, В. Тропинин, И. Тургенев

Тревожно-сомневающийся реалист (психастеник): К. Моне, К. Писсаро, А. Сислей, К. Станиславский

Замкнуто-углубленный (аутист): В. Борисов-Мусатов, А. Венецианов, С. Жуковский, Б. Зайцев, М. Нестеров, М. Сарьян, С. Щедрин

Демонстративно-ювенильный: К. Брюллов, И. Бунин

Напряженно-авторитарный реалист (эпитим): В. Верещагин, В. Розанов, В. Суриков, И. Шишкин



Литература
1. Бурно М. Е. Терапия творческим самовыражением. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Академический Проект, 2006. 432 с.
2. Практическое руководство по Терапии творческим самовыражением /Под ред. М. Е. Бурно, Е. А. Добролюбовой. – М.: Академический Проект, ППЛ, 2003. 880 с.
3. Бурно М. Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). – М.: Академический Проект, 2005. 608 с.
4. Бурно М. Е. Клиническая психотерапия. – Изд. 2-е, доп. и перераб. – М.: Академический Проект; Деловая книга, 2006. 800 с.
5. Бурно М. Е. К занятиям на тему «Религиозные чувства и характеры» в психотерапевтической группе творческого самовыражения //Успехи теоретической и клинической медицины. 2001. Вып. 4. С. 141-142.
6. Бурно М. Е. Терапия духовной культурой – естественнонаучная и идеалистическая, религиозная (Основные положения) // «Профессиональная психотерапевтическая газета». 2006. Октябрь. №10 (48). С. 4-5.
7. Грушко Н. В. Психокоррекция созданием творческих произведений //Психология и творчество (Из опыта работы детской психологической службы): Сб. науч.-методич. материалов. – Омск: МОУДОД («Городской Дворец детского (юношеского) творчества»), 2003. С. 9-12.
8. Применение метода терапии творческим самовыражением в работе психолога: Учебно-методич. пособие /Под ред. Л. А. Селивановой, Т. Ю. Шиховой, Л. М. Лучшевой. – Новокузнецк: Изд-во МОУ ДПО ИПК, 2006. 92 с.
9. Протасова Л. Д., Гилева Л. А. Творческая гостиная. Программа социальной адаптации подростков методом творческого самовыражения //Школьный психолог. 2006. №15. С. 32-39.
10. «Психотерапия». 2005. №8. (Номер посвящен ТТС.)
11. Тарасенко Л. А. Терапия творческим самовыражением (ТТС) и стихи // «Профессиональная психотерапевтическая газета». 2006. №11. С. 7-8.
12. Мелехов Д. Е. Психиатрия и проблемы духовной жизни //Психиатрия и актуальные проблемы духовной жизни. 2-е изд., испр. и доп. М., 1997. С. 60.
13. Суханов С. А. Патологические характеры. – СПб., 1912. 380 с.
14. Кречмер Э. Строение тела и характер. – 2-е изд. – М.; Л.: Госиздат, 1930. 304 с.
15. Ганнушкин П. Б. Избр. труды. – М.: Медицина, 1964. 292 с.
16. Леонгард К. Акцентуированные личности. /Пер. с нем. – Киев: Вища школа, 1981.
392 с.
17. Личко А. Е. Психопатии и акцентуации характера подростков. – Л.: Медицина, 1977. 208 с.

E. A. Dobrolyubova, V. V. Koshelev
Materials for the studies with the patients in Therapy by means of Creative Self-expression (TCSE) «Autistic, demonstrative-juvenile, epithymic portrait»

Medical psychologist and a psychiatrist-psychotherapist speak about the long experience in working by the method of TCSE in Moscow psychiatric hospital №12.
TCSE is Сlinical Therapy by meаns of Spiritual Culture, Russian natural scientific method, created by M. Вurno and used and perfected by him and his followers in Russia and abroad for about 40 yeаrs. TCSE bases itself on the clinical picture, on the nature of the soul, and first of all on the character of the patient. The authors present materials for group studies in TCSE, devoted to studying the characters of people.
Key words: Clinical Psychotherapy, Therapy by means of Creative Self-expression, characters of people.

Тел.: (499) 193-35-78, (499) 191-53-60 – Елена Александровна Добролюбова,
(499) 190-13-51 – Всеволод Владимирович Кошелев.



Hosted by uCoz